Русская водка в русской литературе

Шел 1963 год… Очередная встреча руководства страны с «деятелями литературы и искусства» подходила к концу. «Инженеры человеческих душ» получили исчерпывающие указания, какие произведения нужны нашему народу для более уверенного его продвижения в светлое будущее. И вдруг, в самом конце разбора полетов, руководитель партии и правительства, получив какую-то записку, «пошел на второй круг»: «Мне хотелось бы еще сказать об одном, с позволения сказать писателе, по фамилии Некрасов. Вы, конечно, понимаете, что речь пойдет не о том Некрасове, не о великом русском поэте, которого все мы хорошо знаем (смех, аплодисменты), а об отщепенце, который затесался в ваши ряды (аплодисменты, возгласы «позор!»)…

Замечательный русский писатель Виктор Платонович Некрасов (1911-1987), как и подобает офицеру-фронтовику с честью выдержал это тяжелое испытание. Вскоре в «узких литературных кругах» появилась дружеская эпиграмма, которая получила широкую известность:

Про Некрасова пустили анекдот:
Это, мол, Некрасов, да не тот…
Но Некрасов – человек упрямый,
и теперь все говорят: «Тот самый!»

В творческой судьбе В.П. Некрасова с самого начала происходили удивительные, непредсказуемые события. Да и писателем этот «писатель от Бога» стал почти случайно. Находясь в госпитале после тяжелого ранения, он, по совету врача («больше рисовать или писать!»), стал разрабатывать раненую руку. Поначалу он с удовольствием рисовал (как-никак, архитектор по образованию), а затем стал писать…

Так появилась на свет знаменитая книга «В окопах Сталинграда», которая впоследствии будет переведена на 40 языков и сделает имя писателя всемирно известным. А тогда, в конце 46-го, официальная критика встретила повесть более, чем прохладно. Уже был заготовлен дежурный разгромный ярлык: «не отражена роль партии и комсомола»; официальные литературоведы, довольно потирая руки, делились мнениями: «Сидел, понимаешь, лейтенантик в своем окопе и возомнил, что ему по силам охватить всю панораму величайшей битвы в истории…». Но случилось невероятное. Когда И.В.Сталину принесли на утверждение список лауреатов Сталинской премии за 1947 год, вождь заметил:

- Я не вижу в списке имя писателя Некрасова… В чем дело?
- Товарищ Сталин, эта кандидатура даже не рассматривалась Комитетом. По мнению Секретариата Союза писателей, в повести есть серьезные ошибки…
- Вы так думаете? А мне повесть понравилась…

На следующий день Виктор Платонович проснулся знаменитым человеком. Перед ним раскрывались необъятные перспективы номенклатурно-карьерного и творческого роста. Но случилось иначе. Жизнь все больше разводила писателя и его новые правдивые произведения с «блюстителями идеологической чистоты». Некрасова «записали» в диссиденты, исключили из партии, в которую он вступил в разгар боев за Сталинград. Затем прозрачно намекнули: «Не хочешь на запад, поедешь на восток…».

При отъезде представители «компетентных органов» пытались изъять у писателя медаль «За Оборону Сталинграда». Требовали специальное разрешение. Тогда Некрасов прикрепил медаль к обложке книги «В окопах Сталинграда» и показал этот «документ» провожающим. Начальник «компетентных» вскинул брови: «Вы тот самый Некрасов? Проходите…».

Во Франции писателю часто снился Сталинград. Он искал на книжных развалах газеты военного времени – те, где попадалось что-то о Сталинграде. Разглядывал с лупой аэрофотоснимки, пытаясь отыскать свой блиндаж… Но самым тяжелым днем за границей был для Некрасова День Победы. В этот день он часами бродил по Парижу, надеясь найти хотя бы одного русского собрата-фронтовика, чтобы с ним, а не одному распить бутылку водки…

* * *

Предлагаем читателям отрывок из автобиографической повести В.П.Некрасова «Записки зеваки» (М., «Вагриус», 2003, с.67-70). С этим текстом также произошли удивительные приключения. Под названием «Ода водке» этот фрагмент (в сокращенном виде) давно гуляет по Интернету и даже попал в «Энциклопедию алкоголя» (М., «Вече» 1998, с.203-206) и аналогичные издания, причем его автором объявлен писатель Ю.О.Домбровский (1909-1978). Сам Юрий Осипович к этой затее не имеет никакого отношения: разбирая архив покойного мужа, его вдова передала ряд материалов московским журналистам. Когда наступили годы перестройки и гласности, те, не разобравшись, опубликовали «Оду» в популярной газете «Московские новости». И пошла писать губерния…Так Ю.О.Домбровскому была оказана «медвежья услуга», в которой маститый писатель, разумеется, совершенно не нуждался…

И, наконец, последнее маленькое предисловие к тексту Виктора Платоновича. Неоднократно упоминаемый в нем Твардовский – это великий русский поэт Александр Трифонович Твардовский (1910-1971), автор бессмертной поэмы «Василий Теркин», Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской премии и прочая и прочая…

Итак, слово имеет Виктор Некрасов.

* * *

Помню, какая баталия развернулась вокруг «злоупотребления спиртным», когда сдавался в печать «Родной город». Совпало это с очередной антиалкогольной кампанией, и Твардовский, отнюдь не гнушавшийся напитков, потребовал, чтоб я «прошелся» по всей книге «в смысле выпивок». Я уперся. Меня уламывали. Наконец собрались все вместе, вся редколлегия во главе с Александром Трифоновичем, и тут-то и началось. Я дрался, как лев, как тигр, но я был один, а их пятеро... С грустью и тоской читаю я теперь первую страницу повести, где продавец воды, весело подмигнув герою повести Николаю, говорит:

— С фронта небось, товарищ капитан?
Николай кивнул головой.
— Может, тогда кружечку пивца прикажете?
— Нет, не надо.
— А то хорошее, «Жигулевское».

Не было никакого пива! Не было! Было «сто грамм»...

— Может, тогда сто грамм прикажете?
— Нет, не надо.
— Как же так, фронтовик и не надо?

Сколько я ни убеждал, что, к стыду своему, фронтовика, Николай ведь отказался от водки, не выпил, — меня приперли к стенке, убедили, доказали пять пьющих мужиков, что нельзя. И я, заливаясь слезами, сдался... И так по всей книге — вместо поллитровки четвертинка, вместо четвертинки стопка, вместо стопки — пиво... Кончилось все в уютном подвальчике — Твардовский, хлопнув рукой по рукописи, сказал: «Ну, а теперь, сил больше нет, спустимся в подвальчик, к милой нашей Нине, и компенсируем, так сказать, все, что мы только что выкинули...»

О, водка! О, проклятое зелье!

Не стершееся в памяти воспоминание о тех днях, когда Твардовский боролся с «моей» водкой в книгах и отнюдь не с «нашей» в жизни, возбудило во мне — ренегате и изменнике — желание спеть тебе, проклятое зелье, оду!

Я не могу не спеть ее, т.к. слишком долго и упорно дружил с тобой, повергая в тоску и ужас друзей и знакомых, не могу, т.к. только этим искуплю свою вину перед тобой, если и не забытой, то давно уже отвергнутой. Почему? — другой вопрос. Об изменах трудно писать. Не будем...

С тоской и легким презрением смотрю на людей западной культуры, посасывающих соки, аперитивы и коктейли, пьющих за обедом вино, не знающих счастья «продолжения» (сбегать еще?), муки утреннего похмелья. Они могут часами сидеть за кружкой пива, уткнувшись в газету, или с рюмочкой (фужером?) в руке вести неторопливую беседу. Третьи, считающие себя знатоками «L'ame slave» (славянская душа - франц.), весело подмигивая, после сытного обеда, сыра и фруктов заявляют вдруг: «А теперь можно и 1а vodka!» — и пьют ее крошечными глотками, опять же подмигивая: «Formidable!» (Потрясающе - франц).

Нет, не для того, не для таких ты создана! Я пил тебя из всех возможных сосудов — из рюмок, стопок, стаканов (граненых и неграненых), из медных и алюминиевых кружек, бритвенных стаканчиков и завинчивающихся от термоса, из тонких, китайского фарфора, чашечек и толстых, фаянсовых, с крышкой пивных кружек, просто из горлышка («с горла будешь?»), а однажды просто сосал губку; пил утром, вечером, днем и ночью; дома, в гостях, на званых ужинах и банкетах, на свадьбах и похоронах; тайно, в ванне, вытаскивая трясущимися руками из «загашника» специально недопитую четвертинку; в подъездах, парадных, пустых дворах, озираясь по сторонам и запивая пивом; в поле, в лесу, в горах, у моря (там-то, на пляже, в Ялте, и произведен был эксперимент с губкой); на пароходе, в поезде, автомобиле, самолете; в землянке у раскаленной печурки или прямо на передовой, в окопе, на корточках, чтоб не сшиб снайпер: в шумной веселой компании, впятером, втроем, вдвоем, один...

И со всей ответственностью могу заявить — лучше всего пить вдвоем! В затхлой атмосфере прокуренной холостяцкой комнаты, закусывая колбасой и огурцом, разложенными на газете.

Говорю со всей ответственностью и знанием дела человека, пившего во дворцах и лучших ресторанах из хрустальных бокалов и тыкавшего вилкой в трепетно-розовую осетрину, распластавшуюся на кузнецовском фарфоре или каком-нибудь другом гарднере...

Нет! Дым столбом, вернее пластами, окурки в блюдечке, колбасу или сыр перочинным ножиком, хлеб отламывается руками и макается в бычки в томате, на дворе ночь, оба сидят в майках, и вот тут-то открываются такие глубины и просторы, решаются такой сложности мировые проблемы, распутываются и запутываются такие морские и гордиевы узлы человеческих взаимоотношений, открываются такие чистые, нетронутые уголки и закоулки души, а перспективы так радужны и манящи...

И вот тут-то кончается водка. И нужно — и немедленно — достать, так как самое важное еще не сказано. Самое сложное не распутано, самое сокровенное не приоткрыто, самое трогательное не выдавило еще слезу...

День это или ночь, открыты ли магазины или закрыты, есть деньги или нет — значения не имеет. Открывается и находится и то и другое — вытряхиваются все карманы всех пиджаков, прощупываются все швы и подолы, и — о! трешка! — мятая, забытая, спьяну сунутая трешка, а в пальто под подкладкой сладко звенит еще что-то металлическое, и если не магазин, то ресторан, кафе, вокзал, с заднего хода, через какую-нибудь Светочку или Жанну или, на худой конец, полупьяного швейцара (о! это ожидание, пока он куда-то уходит, Бог знает сколько времени пропадает, потом появляется с заветной нашей, завернутой в газету!) — и назад, в дым, табак, плавающие окурки... Если это вокзал или дальний ресторан, какая-нибудь киевская «Лыбедь» или московская «Советская», долго еще бредешь по бульварам, шелестя листьями, футболя пустые бутылки и превращая урны в пылающие жертвенники... В этих прогулках своя прелесть, свои откровения.

Да, вдвоем, вдвоем! Третий или засыпает, или изрыгает на пол непереваренные колбасу и бычки, и надо за ним убирать или — самое худшее — вступать в беседу со своими «Постойте, постойте, дайте ж и мне сказать... Был у меня однажды такой случай...» Нет! Не надо третьего! Вдвоем!

А утреннее просыпание. Нет, не на третий или пятый день, когда уже все было — и люди, и музыка, и рестораны, и ненужные девицы, — а именно после той ночи, вдвоем, после двух поллитровок и пива, когда ничего внутри не трясется и ты точно знаешь, что Борька или Игорь Александрович вчера получили деньги и что если к ним придешь... И вот тут-то третий уже не мешает. Он даже нравится тебе. Нравится тем, что неожиданно обрадовался вам, и понимает все, что предшествовало вашему визиту, и действительно получил вчера деньги и извиняется только, что не успел еще сполоснуть морду, поэтому, ребята, придется вам самим... И мы с радостью и весельем, сжимая в кулаке пятерки, мчимся по лестнице вниз, в гастроном, и все продавщицы нам кажутся милыми и хорошенькими, и мы, разбегаясь по отделам, остря и пролезая вне очереди, наполняем авоську бутылками, банками и папиросами... Впереди огни!

А было время, забавное, далекое время, когда водку продавали с семи часов (теперь с одиннадцати, а до одиннадцати только через знакомую продавщицу) и существовало бесчисленное количество вариантов утреннего ее распития. С одним из них в те незабываемые, радужные времена ознакомил меня Александр Трифонович Твардовский, тот самый, что боролся...

«За мной!» — сказал он в одно прекрасное утро, раскрыв свои бело-голубые глаза и сразу же вскочив на ноги. «За мной!» Проехав пол-Москвы на всех видах транспорта (кроме метро — его он не переносил, боялся, что-то его давило), мы оказались где-то возле Киевского вокзала у магазина, вокруг которого, поглядывая на часы — было без пяти семь, — разгуливали десятка полтора таких же, как мы, жаждущих. Ровно в семь магазин открылся. Тихо, с шуточками, не толкаясь, каждый взял свое, и — «За — мной!» — мы оказались в очень симпатичном поленовском московском дворике за длинными, вкопанными в землю столами, и, точно с неба, с облаков, спустилась к нам симпатичнейшая бабушка и раздала всем по куску хлеба с солью и по помидору. О милая бабушка, как ласкова и прекрасна ты была, как кстати ты появилась, раздала свой паек и так же быстренько скрылась, собрав все бутылки... И как мило мы все посидели, перекидываясь двумя-тремя словами, а через полчаса явился вежливый участковый, и мы, не вступая ни в какие пререкания (да они и не предвиделись), так же вежливо, как он пришел, ушли... Ну, не сказка ли, не райские ли времена, кисельные берега, молочные реки? Почти коммунизм...

Да, да, все знаем! Губит организм, разрушает психику, разрушает семью, и вообще страна спилась — все это нам известно, — но, как говорится, что поделаешь, так уж на Руси заведено, и так как выхода нет, давайте сойдемся на знаменитом учении Станиславского: «Ищи в дурном хорошее, в хорошем дурное» — лучше, применимо к невоздержанию, не скажешь…

* * *

Вспоминаются слова некогда популярной песни (с незначительным изменением):

Снятся людям иногда
их родные города,
кому – Ростов, кому – Париж…

Виктору Платоновичу Некрасову, наверное, снились и Париж, и Киев и СТАЛИНГРАД. И, конечно же - Ростов-на-Дону. Перед войной писатель жил и работал в нашем городе, из него он ушел воевать…

25 лет назад писатель умер в Париже. Помянем же нашего земляка боевой наркомовской порцией и, осушив граненый стакан, снова раскроем «В окопах Сталинграда»…

Источник фото:
http://www.liveinternet.ru/users/astrahanka/post171529610/